Как вы думаете, может ли быть то, чего быть не может? Или наоборот: может ли случиться, что то, что может быть, быть не может? Или может, но не быть? А может быть, оно может быть, несмотря на то, что быть того не может?

Подобной чертовщиной была набита моя голова, когда я увидела её (или его?). Скажем так, это было оно. Оно сидело напротив меня, вокруг трясло и грохотало метро, и Оно не сводило с меня хитрых глаз необъяснимого цвета (точнее, объяснимого, но непонятного). У него были какие-то тёмные тусклые волосы, но, казалось, если тронешь их, непременно обожжёшься или, чего доброго, шарахнет током. Млекобледное лицо имело несколько зеленоватый оттенок, чему я не придала значения; больше всего мне не нравился едва обозначенный на лице (прямо-таки замаскированный) рот, изгибающий блёклые губы в зловещей какой-то улыбке. Чем дольше я на эту улыбку смотрела, тем больше она мне не нравилась, ну очень уж не нравилась.

Я пыталась глядеть в другую сторону или в пол, но Оно сидело прямо предо мной, и глаза мои сами поворачивались обратно.

Ёрики-маморики, ну что за улыбочка!

Ну что ты пялишься на меня?!

Ситуация начинала меня бесить. А ещё этот взгляд. Одна улыбка чего стоит, а ещё взгляд. Такой взгляд, будто Оно знает про меня нечто омерзительное. Такой взгляд, будто Оно видит меня насквозь. Взгляд, от которого бросает то в жар, то в холод. Таким взглядом на меня смотрела учительница, которой перед уроком сказали, что я курила на школьном дворе. Целый урок смотрела. Я вся чесалась и ёрзала на стуле. И теперь начала чесаться. Всё тело зудит, а я из последних сил терплю. Чёрт бы побрал этот взгляд.

Нуичёртстобой.

Между тем разношёрстная масса разнокалиберных пассажиров непрестанно менялась; волна то спадала, то вновь накатывала. И вот такая штука: даже когда вагон бывал набит до членовредительства, ни одна живая душа не мешала обоюдным переглядкам, разместившись в пределах пересечения изъявлений наших личностей; наоборот, пространство от меня до напротив (тихошиферомшуршакрышаедетнеспеша) оставалось никем не занятым, прямо-таки неприкосновенным.

От напряжения я покрылась потом. Невыносимо чесались нога и левый бок, и я потихоньку сокращала мышцы, чтобы уменьшить зуд.

Давно устав бороться с собственными глазами и плюнув на это дело, я принялась тщательнейшим образом (ну а что мне оставалось делать) изучать то, что сидело перед, стараясь не натыкаться на встречный взгляд.

Оно было облачено в грязно-серую накидку до пола; я бы назвала это плащом, если бы не отсутствие рукавов. От шеи и примерно (насколько можно определить по сидячему состоянию материала) до колен она застёгивалась на большие пластмассовые (очевидно, но как знать) пуговицы, снабжённые двумя стандартными дырками каждая. Пуговиц было семь, и все они находились друг от друга на расстоянии тридцати сантиметров, плюс-минус сантиметр (на всякий пожарный). Абсолютным маразмом с моей стороны пристало обращать внимание на столь умозрительные детали, но раз уж приходилось пялиться на одно и то же, то почему бы и нет?

Я отметила про себя (про меня, про тебя, про него...) полученную информацию, словно записала в мысленный блокнот, и хотела воспеть дифирамбы своей наблюдательности, как вдруг моё внимание приковало (эдакими кандалишками, знаете ли) к себе мгновенное шевеление. Меня прошиб холодный пот, и я заранее прокляла злополучный день, а заодно уж и всю мою никчёмную жизнь.

Ещё шевеление. Я напряглась и вытаращилась так, что, казалось, готова мокро отслоиться к чертям собачьим вся глазорадужная оболочка.

В прореху между пуговицами, из-за накидки, показалась крошечная красная пятка. Цвет её был столь пронзителен, что в глазные яблоки воткнулась боль, доставшая, сдаётся мне, до самого мозга. Сквозь выступившие слёзы пятка расплывалась, делилась и размножалась, так что меня даже постигли сомнения, она ли это, но, когда я протёрла глаза, четыре, а то и пять пяток (звучит, ага) вновь слились воедино, и я различила миниатюрные пальцы с не менее красными ноготками.

Моя титаническими усилиями достигнутая причёска обмякла и прилипла к голове; ощущение такое, будто вспотели даже волосы

(интересно, потеют ли зубы)

Хотя взгляд мой был словно приклеен к сей мистической пятке, я кожей чувствовала на себе долбаные глаза долбанного ублюдка-в-накидке (тоже долбанной).

Пятка задумчиво пошевелила пальцами (слово ЗАДУМЧИВО отчётливо вырисовалось у меня в голове), и к ней присоединилась вторая, левая (стало быть, это - правая, автоматически отметила я). Они почесали друг друга, после чего как-то ВЗДОХНУЛИ и потянулись обратно таким движением, каким тянутся ваши собственные пятки, когда вы из положения лёжа намереваетесь сесть.

Из-за борта накидки хмуро выглянула лысая красная головёнка размером приблизительно с шарик для пинг-понга. Я видела её в мельчайших подробностях, благо зрением не обижена (или не благо). Красные УШОНКИ топорщились (от слова топор, очевидно) и несколько загибались вовнутрь (!); красные глазёнки злобно поблёскивали. При виде моей персоны личико перекорежило яростью; глазёнки стали совсем черными, и, казалось, вот-вот прожгут во мне дыру.

Омерзительный курдюк леденящего ужаса подкрался к моему горлу с чавканьем, стучащим в ушах, колени продёрнуло судорогой, и я приготовилась умереть, повинуясь нелепо скачущим, мечущимся в лихорадке мыслям-воплям. Красный Мерзавчик внезапно подпрыгнул, как будто его несильно подтолкнули, и раздражённо отвернулся, так и трясясь от злости.

Я только и смогла, что судорожно выдохнуть.

Мгновеннотечно осмысленное своей же озабоченностью, лицо Оного теперь снова влилось в хитро-знающую улыбку.

Так всё же лучше.

На мгновение и я позволила себе расслабиться (а то взорвалась бы и разлетелась на кусочки). Мышцы мои обмякли и растеклись вокруг свободно гнущихся костей. Я почувствовала, как, оказывается, саднит и ноет грудная клетка и как трудятся мои несчастные лёгкие. Какими-то неуклюжими рывками я пыталась замедлить их работу, одновременно посматривая по сторонам.

Пассажиры вроде как не замечают ни меня, ни напротив.

Едва пошевелив губами, я беззвучно выругалась. Ахинея какая-то. Безумный день и никакой женитьбы (слава Богу). Хоть бы это чучело вымелось на ближайшей остановке, что ли, а то так и до инфаркта недалеко.

(пугало ты огородное, мысленно сообщила я зеленоватому лицу, а чтоб тебя)

Но пугало, видимо, выметаться не собиралось. Во всём его облике сквозила решимость

(вот блин так блин)

и даже удовольствие

(прётся себе, сволочь)

Необходимо сразу пояснить, что неверным с вашей глубокоуважаемой стороны будет счесть, будто я уже тогда и позднее испытывала к Оному жгучую неприязнь. Я, скорее, старалась таковую пробудить, возмущённая, как мне казалось, оными манерами. Если бы в тот момент я сунулась в тайные задворки своей души, то осознала бы, что на самом деле подобное внимание мне очень даже льстит и приключение сие скрашивает однообразную сонную тянучку в тряске и грохоте. Но я не сунулась. Вместо этого я только накручивала себя и возносила небу молитвы, содержащие откровенные намёки на то, что неплохо бы ускорить всё это дело и приблизить долгожданную остановку, на которой я изначально надеялась сойти.

Но время тянулось чудовищно долго.

Красный Мерзавчик, поддерживаемый, вероятно, рукой Гнусной Зелёной Твари (чтоб ей пусто было - и твари, и руке, и т. д., и т. п., и проч., и всё в том же духе), свернулся калачиком и заснул, изредка вздрагивая от ещё не до конца отступившей злости.

Мне, надо сказать, тут же полегчало.

Оно улыбнулось ещё хитрее, как если бы прочитало мои мысли. Ну и лыбься, Зелёная-Гнусность-Ле-Пугало-Де-Урод. На здоровьице.

В голове моей запрыгали безумные строки:

Зелёные ножки в зелёных сапожках

Шагают по очень зелёным дорожкам

Зелёным мучительно хочется ножкам

Зелёной зимой покататься на дрожках

Но красные пупсики вечно мешают

Но красные пупсики не разрешают

И злобно шипят раскалённые пупсы

На этом месте сочинение застопорилось, потому что никак не придумывалась рифма к пупсам, да и строчка сама по себе не желала складываться.

Я решила, что вернусь к этому позже, и зрение, автоматически отключённое при сочинении, самовключилось.

Ну вот, опять твоя зелёная морда.

Теперь она выглядела (я морду имею в виду) по-моему довольной.

(стихи понравились)

Эта идея готова была меня заморочить, благо я отогнала её прочь, так как голос где-то в затылке и немного в верхней части спины произнёс

станция метро Бабушкинская

Не утруждаясь слушаньем про вещи, я не заставила себя долго ждать и вылетела из вагона, как пробка из бутылки, сметая при этом всё на своём пути.

На несколько секунд победное ликованье охватило меня с головой, словно пламень, и радость забилась в висках.

Но только на несколько секунд, потому что, минуя их, я обернулась и увидела Оного.

Оно стояло на платформе и хитро улыбалось.

Я наивно думала, что больше уже не способна вспотеть, по крайней мере, сегодня, но немилосердно ошиблась. Пот облепил меня, как вонючий расплавленный жир.

Возьми себя в руки, возьми себя в руки

И не вздумай падать в обморок

Нуичёртстобой.

Я решительно (во всяком случае, так мне казалось) повернулась к Оному спиной и с самым независимым видом зашагала по платформе.

Маразм ситуации дополнялся тем, что я совершенно забыла, какого чёрта сюда приехала.

Продолжая вышагивать, я лихорадочно соображала. Податься было некуда. А болтаться по улицам с зелёным товарищем за спиной - это, знаете ли...

Святые Угодники, ну и бред! Всё это похоже на навязчивую галлюцинацию.

Вот оно, полуночничество. Да ещё компьютер. Доигралась.

Оставался один вариант: вернуться обратно. Всё-таки дома спокойнее.

Тем более что ничего другого я не придумала

и стремглав метнулась к очень кстати подошедшему поезду. Двери с характерным звуком съехались у меня за спиной

(поезд следует до станции Новые Черёмушки. До Новых Черёмушек поезд)

и состав тронулся

(и с ним - все остальные. И я тоже тронулась)

С меня свалилась такая тяжесть, что я, казалось, стала легче воздуха. Наверняка счастливая улыбка озарила меня; она же пребывала на моей бесподобной роже, когда я увидела скромно стоящее поодаль Оное.

Ёрики-маморики...

Оно смущённо натянуло губы, приклеивая ко мне пытливый взгляд.

Нуичёртстобой.

В конце концов, во всём есть свои положительные стороны.

Тут мне стало ужасно смешно. Я плюхнулась. (я могла бы пояснить, что я поместилась на ближайшее свободное сиденье и расхохоталась, но мне показалось, что приведённое мною слово достаточно выразительно само по себе). Поэтому: я плюхнулась.

Пассажиры пускали в мою сторону удивлённые взгляды, но я ничего не могла с собой поделать, мне действительно было очень смешно, меня просто распирало от смеха. Я хлопала себя по ляжкам, сгибалась и разгибалась, хватаясь то за живот, то за голову, и мне казалось, что продолжалось это долго.

Немного придя в себя и вытря слёзы, я почувствовала прямо-таки расположение к моему навязчивому спутнику

(стерпится-слюбится, о-го-го-го)

которое, кстати, улыбалось вполне миролюбиво

И злобно шипят раскалённые пупсы

Голы и красны, как нагие зулусы

Бр-р-р, тп-р-р

Зелёные ручки в оранжевой кучке

Мечтают найти серебристые штучки

Но пальцы находят сплошные колючки

Колючие злючки, колючки-вонючки

Ну, это-то всё фигня.

А вот может ли всё-таки быть то, чего быть не может? Или может, но, принимая во внимание то, что не может, может особенным, непостижимым образом, который, в свою очередь, невозможен, но так как в данной ситуации некоторое невозможное становится возможным, то он может, опять-таки минуя призму своей невозможности, и, таким образом, превращая не может в может, одновременно оставляя его не может, но как бы с небольшой сноской, что ли. Ведь может же иметь смысл всё это.

(следующая станция сухаревская)

(станция Китай-город переход на таганско-краснопресненскую линию уважаемые пассажиры!!! При выходе из поезда не забывайте свои вещи)

я повернулась, чтобы поглазеть на платформу. Я почему-то на этой станции всегда пялюсь на платформу, есть в ней что-то внушительное.

(осторожно, двери закрываются. Следующая станция Третьяковская)

тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюх

Not to touch the earth

Not to see the sun

Nothing left to do but

Run run run

Let's run

Нуичёртстобой.

Во рту растворились таблетки

И вам не понять это, детки

Дома ваши - модные клетки

Где всюду торчат этикетки

Рука потянулась к бутылке

И снова заныло в затылке

Всё дело, конечно, в монете

На этой проклятой планете

Смотрите, запомните, дети

Нехитрые правила эти

Хотя бесконечно жалею

Простить я тебя не сумею

Пойми, наконец, моё сердце

В нём нету ни соли, ни перца

В нём нет ничего из такого

Что было бы старо и ново

Оно - одинокое горе

В бескрайнем бутылочном море